Что не так с подписками о неразглашении?
Дмитрий Лаевский: Сегодня практика применения подписок о неразглашении приобрела совершенно массовый характер – до 2020-го в Беларуси такого никогда не было. Десять лет назад – в 2009-м, 2010-м и 2011-м – я тоже вел уголовные дела, в том числе, резонансные. Никто и не думал брать у меня подписку. Только из этого можно сделать вывод, где, что называется, собака зарыта. Ну не могло общество настолько измениться, что резко стало секретным то, что раньше находилось в открытом доступе.
Я начал замечать появление такой тенденции в конце 2019-го. Уже тогда даже по делам, в которых нет никакой политики, следователи начали брать у адвокатов подписки о неразглашении. С лета 2020-го, когда появились политические и около политические дела, практика с подписками стала повсеместной. Это говорит о том, что вся история с запретом говорить для адвокатов – искусственная и управляемая. Она нужна для меркантильных целей, зачастую не очень связанных с задачами уголовного процесса.
Сергей Зикрацкий: Основная проблема этих подписок в том, что в них не конкретизируется, какие именно сведения по делу клиента адвокат не имеет права разглашать. В беларуском уголовно-процессуальном кодексе просто не существует такого перечня.
Лаевский: Сегодня следователи идут по пути конъюнктурного подхода: раз не написано, что такое данные предварительного следствия, значит мы таковыми можем назвать любые данные. Дошло до полного абсурда – в эти данные включили даже имена следователей. Да боже ты мой, кому вы нужны! Помню, еще меня одно время пытались убедить, что я не могу сообщать никому, где находится Виктор Бабарико – это же детский сад просто.
Если руководствоваться такой логикой, получается, следователь может запретить разглашать даже имя и фамилию обвиняемого. Представляете, пропал человек, а мы не можем говорить, что он нашелся в СИЗО. Сюр. Конечно, при желании можно запретить адвокату и справлять малую нужду – но хочу посмотреть на человека, который будет следовать этому требованию.
Зикрацкий: В свое время генеральная прокуратура разослала адвокатам бумажку, где было косвенно сказано: при отобрании подписки о неразглашении следователю следует конкретизировать, что именно не может озвучивать адвокат.
Но нашим следователям удобнее взять подписку, в которой будет написано: «Не допускается разглашение данных предварительного следствия», – и устно добавить: «Вы не имеете права говорить вообще ничего».
В ответ ты резонно спрашиваешь, например: «Послушайте, я что не могу назвать родственникам клиента даже сумму ущерба, которую надо компенсировать, чтобы ее начали собирать?». И только тогда тебе отвечают, мол, хорошо, пишите ходатайство – и получите разрешение об этом говорить.
Лаевский: Под подписку попадают данные предварительного следствия, которые никак не конкретизируются в УПК. Хорошо, тогда давайте возьмем словарь русского языка – желательно, посолиднее – и посмотрим, как там объясняется слово «данные». Это сведения, необходимые для вывода, решения. Возвращаемся снова к УПК и видим, что любые выводы и решения в уголовном процессе делаются на основании доказательств. Путем несложных вычислений резюмируем: данные предварительного следствия – это сведения, содержащиеся в доказательствах. То есть информация о допросах, очных ставках, обысках и так далее – остальное, вроде имен следователей, доказательствами не является. И под данные предварительного следствия не попадает. Но сегодня это мало кого волнует.
Что следователи пытаются скрыть за подпиской?
Зикрацкий: Под подписку о неразглашении в понимании следователей попадает все, что находится в папке «дело». И мы, адвокаты, ничего из этой папочки разгласить не можем. Для понимания, в папке содержится: постановление о возбуждении дела, где написано, почему вообще это дело завели и какие статьи закона якобы были нарушены человеком. Там же – постановление о признании подозреваемым/обвиняемым. Потом, возможно, в ней появится или исчезнет часть статей закона, которые, по мнению следствия, человек преступил. Также в этой папке будут различные протоколы допросов и обысков, из которых можно понять, какое имущество изъяли у человека и где именно его изъяли, данные экспертиз и так далее.
Лаевский: Действительно, адвокатам запрещают говорить номера статей обвинения, имена следователей и другие несусветные вещи. И самое главное – это не соответствует нормам беларуского законодательства. Даже того, которое мы имеем сейчас: не оптимального для гармоничного развития личности. Но в Беларуси нет надзорных органов, которые хотят защитить наши права. В прокуратуру идти бессмысленно, да и независимого суда, который мог бы расставить точки над i, я тоже не наблюдаю. Поэтому адвокаты вынуждены идти двумя путями: либо не соблюдать бредовые требования, но рисковать своим участием в деле, либо подчиняться.
К сожалению, я точно так же летом 2020-го был вынужден следовать неправомерному запрету. Я делал это ради более высокой цели, чтобы в итоге рассказать обществу: обвинения в отношении Бабарико – ничем не подтвержденная выдумка.
Поэтому мы не называли статьи, по которым обвинялся Виктор Дмитриевич, до тех пор, пока их не озвучила, кажется, прокуратура. Уже сейчас можно сравнить обвинения Бабарико, которые пошли в суд, с теми, что в ЦИКе зачитала Ермошина – разница будет колоссальная.
Зикрацкий: У меня было немного дел – я участвовал в защите Катерины Андреевой, Аллы Шарко и Максима Знака. И по каждому из этих дел я давал подписку.
Лаевский: Есть примеры адвокатов, которые отказываются давать подписку. Так сделал Владимир Созанчук, защищавший Статкевича, – в итоге его лишили адвокатского статуса. Точно так же поступили бы и со мной: вывели бы из дела Бабарико, если бы я не согласился с незаконным требованием дать подписку. Но тогда Виктор Дмитриевич лишился бы людей, которых он сам выбрал для своей защиты, потому что доверяет им. А это очень важно.
Чего именно боится «власть»?
Лаевский: Есть несколько основных моментов, по которым подписка усложняет работу защиты. Первый – у адвоката должна быть возможность свободно пользоваться информацией по делу. В том числе, чтобы открыто разговаривать с родственниками клиента. Нельзя забывать, что люди хотят знать про других людей, и когда адвокат не может рассказать даже базовые детали, он начинает вызывать определенное недоверие. Адвокату тоже нужно общаться со СМИ – это называется гласность, благодаря которой в публичном пространстве можно опровергать и оспаривать любые утверждения кого бы то ни было: Ермошиной, ОНТ и остальных.
Зикрацкий: Они ведь сначала адвокатам запрещают говорить, а потом начинают делать свой контр-пиар. Распространяют ложь, а защитник ничего в оправдание своего клиента сказать не может, максимум – заявить, что все это неправда. Они запрещают нам защищаться, а сами нападают, мы живем в условиях информационной войны.
Лаевский: Также адвокату нужно говорить со своими коллегами – обсуждать тактики, подходы для защиты клиента. Еще момент – защите необходимы данные следствия, чтобы собирать доказательства напрямую. Например, чтобы самостоятельно получать мнения экспертов. Все же слышали про Максима Знака – хороший парень, но почему-то уже 11-й месяц находится в СИЗО. Среди его обвинений есть такое: «Призывы к действиям, направленным на причинение вреда национальной безопасности РБ». Мутная, загадочная формулировка, слыша которую ты сразу вспоминаешь фильм «Шпионский мост». В рамках такого обвинения следовать должен предъявить человеку его цитаты, в которых он заподозрил какие-то там призывы. В случае Знака цитаты не озвучили, но давайте представим дело, где обвинение такие фразы все же нашло. Тогда адвокат должен взять эти фразы и отнести их к психологу и лингвисту, чтобы те написали аналог заключения психолингвистической экспертизы и сделали выводы, есть в них призывы или нет. Но для этого защитнику как раз нужны данные предварительного следствия, которые попадают под подписку.
Таким образом следователь запрещает адвокату использовать информацию, чтобы: создать недоверие между адвокатом и теми, кто его нанял (например, родственниками подзащитного); забрать у адвоката возможность публичной защиты клиента; помешать обсуждать с коллегами позиции защиты; ограничить возможности адвоката по сбору дополнительных доказательств.
Зикрацкий: К тому же все эти силовики сильно боятся, что их данные будут разглашены. Потому что они не хотят, чтобы их родственники, друзья и знакомые знали, что они имеют отношение к расследованию дел, что принимали участие в задержаниях – что причастны к преследованию людей.
Мне кажется, этот момент их волнует больше всего – чтобы адвокаты не дай бог не сказали, какой конкретно следователь ведет дело.
Есть еще один немаловажный момент: данные предварительного следствия могут быть озвучены в суде, но только в том случае, если процесс по делу сделают открытым. Именно поэтому, в моем понимании, сейчас начали повально устраивать закрытые судебные разбирательства. Как мы видели в случае с Северинцем, и как мы прямо сейчас наблюдаем суд над Тихановским. «Они» понимают, что доказательств по таким делам попросту нет, и если суд будет открытый, о нем напишут журналисты – тогда всем будет кристально ясно, что дело политически мотивировано. И приговор, который выносит судья, – абсолютно незаконный и необъективный.
А если клиента бьют в СИЗО – об этом тоже запрещено говорить?
Лаевский: Сведения о нарушении прав не охватываются подпиской, потому что она должна преследовать правомерные цели, а сокрытие фактов избиения ничего общего с правом не имеет. Представьте на секунду, что в подписке написано: адвокату запрещено разглашать сведения о том, что его подзащитного избили до тяжелого состояния. Мне, к счастью, при защите Виктора Бабарико и Максима Знака не пришлось сталкиваться с такими обстоятельствами, но если бы это случилось – об этом услышали бы все, невзирая на любую подписку.
Другой вопрос, как договорятся подзащитный и адвокат – в большинстве случаев нужно следовать воле подзащитного. Исключение – ситуации, когда есть угроза здоровью и жизни клиента.
Думаю, если бы я защищал человека, которого бьют, но он не хочет огласки… Жизнь и здоровье – ценности, которые важнее всего. Если бы я посчитал, что огласка может дать результат, я бы пошел на это.
Ведь если человека уже избивают, с таким же успехом ему могут сказать: «Ни слова адвокату!» – и он будет молчать. В этом смысле защитник должен быть не только юристом, но и психологом. Иногда клиента надо спасать от самого себя.
Зикрацкий: Часто сведения о состоянии клиента не попадают под подписку только в теории. Вспомним историю адвоката Андрея Мочалова, который защищал Ольгу Золотарь. Когда она заявила, что ее избил ГУБОПиК, Андрей не мог добиться назначения экспертизы, поэтому рассказал про инцидент журналистам. После чего ГУБОПиК написал жалобу в Минскую областную коллегию адвокатов, заявив, что Мочалов не имел права разглашать эти сведения. Мол, они уже начали проверку, но так как на момент его заявления она была не закончена, адвокат должен был молчать. В итоге у Мочалова забрали адвокатскую лицензию. Это абсолютный нонсенс. И именно поэтому практически все те адвокаты, которые не боялись хоть что-то про свои дела говорить, остались без лицензий. Потому что благодаря их словам общество в очередной раз понимало, в каком произволе мы живем.
Лаевский: В нормальном правовом и демократическом государстве такие истории невозможны. За этот год мне не раз приходилось слышать от следователей: «Мы будем отбирать подписку по всем делам, просто потому, что мы можем». Это разговор с позиции силы: я могу – и ты ничего с этим не сделаешь.
Зикрацкий: По абсолютному большинству случаев в материалах дела нет никаких доказательств виновности человека. Я видел дела Знака, Шарко, Андреевой – и уверен на 100%, что эти люди невиновны, они необоснованно находятся под стражей. Если бы изначально у меня была возможность что-либо комментировать, это бы стало очевидно всем.
Лаевский: То, что происходит и как должно происходить с точки зрения закона – максимально разные вещи. Но адвокаты вынуждены мириться с необоснованным требованиями – иначе людям они не помогут.
